Франсуа Вийон, Омар Хайям, Эдгар Аллан По, Марк Твен, Генри Лонгфелло, Станислав Лем, Норберт Винер, Михаил Зощенко, Джорджо Вазари, Венедикт Ерофеев (при нем Александр Блок), Жюль Верн, Иосиф Бродский «Письма римскому другу» (Из Марциала), Булгаков «Мастер и Маргарита»
Как-то, когда мне было лет этак 25, поехал я на автобусе в Ангарск, чтобы купить костюм. Справедливо считалось, что «снабжение» там лучше, чем в Иркутске. Между прочим, я в тот раз купил хороший ГДР-овский костюм за 120 РЭ. Где-то час езды, поэтому я купил в киоске журнал, толстый, литературный, а какой точно не помню. Но был он, кажется, 1956 года издания — антиквариат.
И наткнулся я там на подборку стихов Франсуа Вийона в переводе Ильи Эренбурга. Для французов доступен оригинал, со всеми своими нюансами, которые они воспринимают естественно. А для иноязычного читателя переводчик — это соавтор автора. Особенно, я бы сказал критично, это касается стихов. Например, мне нравятся переводы Омара Хайяма только Германа Плисецкого. Бальмонт — отдыхает.
Стихи меня потрясли до слез. Но дело — есть дело. После покупки костюма я направился в знакомый мне ресторанчик, кажется «Тайга», недалеко от вокзала. Отличные там подавали пельмешки в горшочке, накрытом лепешкой. Ну и 150 после трудной дороги.
Мама на работе напечатала энное количество копий стихов из журнала (сколько вмещает одна закладка под копирку). Ни журнала, ни копий у меня не осталось. Зато, мой друг Сашка до сих пор может процитировать несколько четверостиший из Вийона. Особенно это:
Я — Франсуа, чему не рад, Увы, ждет смерть злодея, И сколько весит этот зад, Узнает скоро шея.
Перевод И. Эренбурга
ФРАНСУА ВИЙОН «БАЛЛАДА ПОЭТИЧЕСКОГО СОСТЯЗАНИЯ В БЛУА»
По памяти, из журнала, Ф.Вийон занял 1 место в соревновании в Блуа, а кто-бы теперь сомневался?
От жажды умираю над ручьём. Смеюсь сквозь слёзы и тружусь, играя. Куда бы ни пошёл, везде мой дом, Чужбина мне — страна моя родная. Я знаю всё, я ничего не знаю. Мне из людей всего понятней тот, Кто лебедицу вороном зовёт. Я сомневаюсь в явном, верю чуду. Нагой, как червь, пышней я всех господ. Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всём. Я жду и ничего не ожидаю. Я нищ, и я кичусь своим добром. Трещит мороз — я вижу розы мая. Долина слёз мне радостнее рая. Зажгут костёр — и дрожь меня берёт, Мне сердце отогреет только лёд. Запомню шутку я и вдруг забуду, Кому презренье, а кому почёт. Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не вижу я, кто бродит под окном, Но звёзды в небе ясно различаю, Я ночью бодр, а сплю я только днём. Я по земле с опаскою ступаю, Не вехам, а туману доверяю. Глухой меня услышит и поймёт. Я знаю, что полыни горше мёд. Но как понять, где правда, где причуда? А сколько истин? Потерял им счёт. Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Не знаю, что длиннее — час иль год, Ручей иль море переходят вброд? Из рая я уйду, в аду побуду. Отчаянье мне веру придаёт. Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Перевод И.Эренбурга
ФРАНСУА ВИЙОН «БАЛЛАДА ПРИМЕТ»
Я знаю, кто по-щёгольски одет, Я знаю, весел кто и кто не в духе, Я знаю тьму кромешную и свет, Я знаю — у монаха крест на брюхе, Я знаю, как трезвонят завирухи, Я знаю, врут они, в трубу трубя, Я знаю, свахи кто, кто повитухи, Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю летопись далёких лет, Я знаю, сколько крох в сухой краюхе, Я знаю, что у принца на обед, Я знаю — богачи в тепле и в сухе, Я знаю, что они бывают глухи, Я знаю — нет им дела до тебя, Я знаю все затрещины, все плюхи, Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю, кто работает, кто нет, Я знаю, как румянятся старухи, Я знаю много всяческих примет, Я знаю, как смеются потаскухи, Я знаю — проведут тебя простухи, Я знаю — пропадёшь с такой, любя, Я знаю — пропадают с голодухи, Я знаю всё, но только не себя.
Я знаю, как на мёд садятся мухи, Я знаю смерть, что рыщет, всё губя, Я знаю книги, истины и слухи, Я знаю всё, но только не себя.
Перевод И.Эренбурга
ФРАНСУА ВИЙОН «ЭПИТАФИЯ, НАПИСАННАЯ ВИЙОНОМ ДЛЯ НЕГО И ЕГО ТОВАРИЩЕЙ В ОЖИДАНИИ ВИСЕЛИЦЫ»
Ты жив, прохожий. Погляди на нас. Тебя мы ждём не первую неделю. Гляди — мы выставлены напоказ. Нас было пятеро. Мы жить хотели. И нас повесили. Мы почернели. Мы жили, как и ты. Нас больше нет. Не вздумай осуждать — безумны люди. Мы ничего не возразим в ответ. Взглянул и помолись, а бог рассудит.
Дожди нас били, ветер тряс и тряс, Нас солнце жгло, белили нас метели. Летали вороны — у нас нет глаз. Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели. Ты посмотри — от глаз остались щели. Развеет ветер нас. Исчезнет след. Ты осторожней нас живи. Пусть будет Твой путь другим. Но помни наш совет: Взглянул и помолись, а бог рассудит.
Господь простит — мы знали много бед. А ты запомни — слишком много судей. Ты можешь жить — перед тобою свет, Взглянул и помолись, а бог рассудит.
Перевод И.Эренбурга
ФРАНСУА ВИЙОН «Я ДУШУ СМУТНУЮ МОЮ…»
Я душу смутную мою, Мою тоску, мою тревогу По завещанию даю Отныне и навеки богу И призываю на подмогу Всех ангелов — они придут, Сквозь облака найдут дорогу И душу богу отнесут.
Засим земле, что наша мать, Что нас кормила и терпела, Прошу навеки передать Моё измученное тело, Оно не слишком раздобрело, В нём черви жира не найдут, Но так судьба нам всем велела, И в землю все с земли придут.
Перевод И.Эренбурга
Мои любимые рубаи Омара Хайяма в переводе Германа Плисецкого. Номера из книжки, обложка которой не сохранилась. Была подарена Лидой Низовцевой в пору нашей совместной работы в ИКБРС.
Знайся только с достойными дружбы людьми, С подлецами не знайся, себя не срами. Если подлый лекарство нальет тебе – вылей! Если мудрый подаст тебе яду – прими!
[244]
Мне твердят: «Ты утонешь, безбожник, в вине!» Вдвое дозу уменьшить советуют мне. Значит – утром не пить? Не согласен. С похмелья Утром пьянице хочется выпить вдвойне.
[242]
Я в мечеть не за праведным словом пришел, Не стремясь приобщиться к основам, пришел. В прошлый раз утащил я молитвенный коврик, Он истерся до дыр – я за новым пришел!
[413]
Если ты не впадаешь в молитвенный раж, Но последний кусок неимущим отдашь, Если ты никого из друзей не предашь — Прямо в рай попадешь… Если выпить мне дашь!
[Перевод: Осип Румер]
Нет благороднее растений и милее, Чем черный кипарис и белая лилея. Он, сто имея рук, не тычет их вперед; Она всегда молчит, сто языков имея.
Осип Румер, видимо, великолепно переосмыслил следующие рубайи Хайма. Приведу в переводе Плисецкого.
[113] Вот лицо мое – словно прекрасный тюльпан, Вот мой стройный, как ствол кипарисовый, стан. Одного, сотворенный из праха, не знаю: Для чего этот облик мне скульптором дан?
[180] С той, чей стан – кипарис, а уста – словно лал, В сад любви удались и наполни бокал, Пока рок неминуемый, волк ненасытный, Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!
[283] Кипарис языками, которых не счесть, Не болтает. Хвала кипарису и честь! А тому, кто одним языком обладает, Но болтлив – не мешало бы это учесть…
[414] Не устану в неверном театре теней Совершенства искать до конца своих дней. Утверждаю: лицо твое – солнца светлее, Утверждаю: твой стан – кипариса стройней.
[383]
В этом мире глупцов, подлецов, торгашей Уши, мудрый, заткни, рот надежно зашей, Веки плотно зажмурь – позаботься хотя бы О сохранности глаз, языка и ушей!
[216]
Трезвый, я замыкаюсь, как в панцире краб. Напиваясь, я делаюсь разумом слаб. Есть мгновенье меж трезвостью и опьяненьем. Это – высшая правда, и я – ее раб!
[240]
Шейх блудницу стыдил: «Ты, беспутная, пьешь, Всем желающим тело свое продаешь!» «Я, – сказала блудница, – и вправду такая. Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?»
[83]
Отчего всемогущий Творец наших тел Даровать нам бессмертия не захотел? Если мы совершенны – зачем умираем? Если несовершенны – то кто бракодел?
[163]
Долго ль будешь, мудрец, у рассудка в плену? Век наш краток – не больше аршина в длину. Скоро станешь ты глиняным винным кувшином. Так что пей, привыкай постепенно к вину!
[395]
Чтобы Ты прегрешенья Хайама простил, Он поститься решил и мечеть посетил. Но, увы, от волненья во время намаза Громкий ветер ничтожный твой раб испустил!
[408]
Хочешь – пей, но рассудка спьяна не теряй, Чувства меры спьяна, старина, не теряй, Берегись оскорбить благородного спьяну, Дружбы мудрых за чашей вина не теряй.
[292]
Пей с достойным, который тебя не глупей, Или пей с луноликой любимой своей. Никому не рассказывай, сколько ты выпил. Пей с умом. Пей с разбором. Умеренно пей.
[391]
Я сказал: «Виночерпий сродни палачу. В чашах – кровь. Кровопийцею быть не хочу!» Мудрый мой собутыльник воскликнул: «Ты шутишь!» Я налил и ответил: «Конечно, шучу!»
[300]
Попрекают Хайама числом кутежей И в пример ему ставят непьющих мужей. Были б столь же заметны другие пороки, Кто бы выглядел трезвым из этих ханжей?!
[12]
В колыбели – младенец, покойник – в гробу: Вот и всё, что известно про нашу судьбу. Выпей чашу до дна – и не спрашивай много: Господин не откроет секрета рабу.
[19]
Знай, рожденный в рубашке любимец судьбы: Твой шатер подпирают гнилые столбы. Если плотью душа, как палаткой, укрыта — Берегись, ибо колья палатки слабы!
[20]
Те, что веруют слепо, – пути не найдут. Тех, кто мыслит, – сомнения вечно гнетут. Опасаюсь, что голос раздастся однажды: «О невежды! Дорога не там и не тут!»
[24]
Вижу смутную землю – обитель скорбей, Вижу смертных, спешащих к могиле своей, Вижу славных царей, луноликих красавиц, Отблиставших и ставших добычей червей.
[27]
Даже самые светлые в мире умы Не смогли разогнать окружающей тьмы. Рассказали нам несколько сказочек на ночь — И отправились, мудрые, спать, как и мы.
[28]
Удивленья достойны поступки Творца! Переполнены горечью наши сердца. Мы уходим из этого мира, не зная Ни начала, ни смысла его, ни конца.
[155]
То, что Бог нам однажды отмерил, друзья, Увеличить нельзя и уменьшить нельзя. Постараемся с толком истратить наличность, На чужое не зарясь, взаймы не прося.
[165]
Тот, кто мир преподносит счастливчикам в дар, Остальным – за ударом наносит удар. Не горюй, если меньше других веселился. Будь доволен, что меньше других пострадал.
[182]
Следуй верным путем бесшабашных гуляк: Позови музыкантов, на ложе возляг, В изголовье – кувшин, пиала – на ладони, Не болтай языком – на вино приналяг!
[247]
Не у тех, кто во прах государства поверг, Лишь у пьяных душа устремляется вверх! Надо пить: в понедельник, во вторник, в субботу, В воскресение, в пятницу, в среду, в четверг.
[286]
Кто урод, кто красавец – не ведает страсть. В ад согласен безумец влюбленный попасть. Безразлично влюбленным, во что одеваться, Что на землю стелить, что под голову класть.
[287]
Чем за общее счастье без толку страдать — Лучше счастье кому-нибудь близкому дать. Лучше друга к себе привязать добротою, Чем от пут человечество освобождать.
[297]
«Ад и рай – в небесах», – утверждают ханжи. Я, в себя заглянув, убедился во лжи: Ад и рай – не круги во дворце мирозданья, Ад и рай – это две половины души.
[331]
Не моли о любви, безнадежно любя, Не броди под окном у неверной, скорбя. Словно нищие дервиши, будь независим — Может статься, тогда и полюбят тебя.
[334]
Не завидуй тому, кто силен и богат. За рассветом всегда наступает закат. С этой жизнью короткою, равною вздоху, Обращайся как с данной тебе напрокат.
[402]
Я терплю издевательства неба давно. Может быть, за терпенье в награду оно Ниспошлет мне красавицу легкого нрава И тяжелый кувшин ниспошлет заодно?
[429]
О прославленном скажут: «Спесивая знать!» О смиренном святом: «Притворяется, знать…» Хорошо бы прожить никому не известным, Хорошо самому никого бы не знать.
[442]
Нищий мнит себя шахом, напившись вина. Львом лисица становится, если пьяна. Захмелевшая старость беспечна, как юность. Опьяневшая юность, как старость, умна.
[447]
Я несчастен и мерзок себе, сознаюсь. Но не хнычу и кары небес не боюсь. Каждый божеский день, умирая с похмелья, Чашу полную требую, а не молюсь!
[450]
Дураки мудрецом почитают меня. Видит Бог: я не тот, кем считают меня. О себе и о мире я знаю не больше Тех глупцов, что усердно читают меня.
Эдгар Аллан По
Ворон
Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий, Задремал я над страницей фолианта одного, И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал, Будто глухо так застукал в двери дома моего. «Гость, — сказал я, — там стучится в двери дома моего, Гость — и больше ничего».
Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный, И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер. Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали Облегченье от печали по утраченной Линор, По святой, что там, в Эдеме ангелы зовут Линор, — Безыменной здесь с тех пор.
Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего, И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало: «Это гость лишь запоздалый у порога моего, Гость какой-то запоздалый у порога моего, Гость — и больше ничего».
И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга. «Извините, сэр иль леди, — я приветствовал его, — Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки, Так неслышны ваши стуки в двери дома моего, Что я вас едва услышал», — дверь открыл я: никого, Тьма — и больше ничего.
Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный В грезы, что еще не снились никому до этих пор; Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака, Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!» Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!» Прошептало, как укор.
В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери И услышал стук такой же, но отчетливей того. «Это тот же стук недавний, — я сказал, — в окно за ставней, Ветер воет неспроста в ней у окошка моего, Это ветер стукнул ставней у окошка моего, — Ветер — больше ничего».
Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний, Шумно оправляя траур оперенья своего; Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо; С видом леди или лорда у порога моего, Над дверьми на бюст Паллады у порога моего Сел — и больше ничего.
И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале, Видя важность черной птицы, чопорный ее задор, Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен, О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер, Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?» Каркнул Ворон: «Nevermore».
Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей, Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор; Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться, Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор, Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор, Птица с кличкой «Nevermore».
Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор. Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши, И шептал я, вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор, Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор». Каркнул Ворон: «Nevermore».
При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном, И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор, Перенял он это слово от хозяина такого, Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор, Похоронный звон надежды и свой смертный приговор Слышал в этом «Nevermore».
И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали, Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор, Сел на бархате лиловом в размышлении суровом, Что хотел сказать тем словом ворон, вещий с давних пор, Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор, Хриплым карком: «Nevermore».
Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой, Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор, Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор, Ах, она здесь не склонится на подушку на узор Никогда, о nevermore!
Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма И ступили серафимы в фимиаме на ковер. Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной Шлет непентес — исцеленье от любви твоей к Линор! Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!» Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу, Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор, Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?» Каркнул Ворон: «Nevermore!»
Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий! Если только бог над нами свод небесный распростер, Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми, Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор — Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?» Каркнул Ворон: «Nevermore!»
«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! — Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор, Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!» Каркнул Ворон: «Nevermore!»
И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья, С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор; Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте, И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер, И душой из этой тени не взлечу я с этих пор. Никогда, о, nevermore!
автор Эдгар Аллан По (1809-1849), пер. Михаил Александрович Зенкевич
Аннабель Ли
С тех пор пролетели года и года: У моря, где край земли, Вы, может быть, девушку знали тогда? По имени Аннабель Ли. Друг другу сердца отдав навсегда, Мы расстаться на миг не могли.
Мы были, как дети, она и я, У моря, где край земли, В то давнее, давнее время, когда Жила здесь Аннабель Ли, И ангелы неба смотреть на нас Без зависти не могли.
И вот почему из тучи тогда У моря, где край земли, Ветер холодный смертью дохнул На прекрасную Аннабель Ли. И богатый сородич пришел за ней И ее схоронил вдали, В пышной гробнице ее схоронил У моря, где край земли.
Да! Ангелы неба смотреть на нас Без зависти не могли — И вот (все это знали тогда У моря, где край земли) Ветер дунул из туч ночных. Сгубил и убил Аннабель Ли.
Но самые мудрые никогда Любить так, как мы, не могли. Сильнее любить не могли, И ангелы неба не смели тогда, И демоны недр земли Разделить, разлучить душу мою И душу Аннабель Ли.
И сиянье луны навевает мне сны О прекрасной Аннабель Ли, Если всходит звезда, в ней мерцает всегда Взор прекрасной Аннабель Ли. Бьет ночной прибой — и я рядом с тобой, С моею душой и женой дорогой, — Там, в гробнице, где край земли, Там, у моря, где край земли!
Перевод: Александр Оленич-Гнененко
Улялюм
Небеса были грустны и серы, Прелых листьев шуршал хоровод, Вялых листьев шуршал хоровод. — Был октябрь, одинокий без меры, Был незабываемый год. Шел вдоль озера я, вдоль Оберы, В полной сумрака области Нодд, Возле озера, возле Оберы, В полных призраков зарослях Нодд.
Я брел по огромной аллее Кипарисов — с моею душой, Кипарисов — с Психеей, душой. Было сердце мое горячее, Чем серы поток огневой, Чем лавы поток огневой, Бегущий с горы Эореи Под ветра полярного вой, Свергающийся с Эореи Под бури арктической вой.
Разговор наш был грустный и серый, Вялых мыслей шуршал хоровод, Тусклых мыслей шуршал хоровод, Мы забыли унылый без меры Октябрь и мучительный год, (Всех годов истребительней год!) Не заметили даже Оберы (Хоть знаком был мне шум ее вод), Даже озера, даже Оберы Не заметили в зарослях Нодд.
Еще плотен был мрак уходящий, Но зари уже близился срок, — Да, зари уже близился срок, Как вдруг появился над чащей Туманного света поток, Из которого вылез блестящий Двойной удивительный рог, Двуалмазный и ярко блестящий Астарты изогнутый рог.
Я сказал: — Горячей, чем Диана, Она движется там, вдалеке, Сквозь пространства тоски, вдалеке, Она видит, как блещет слеза на Обреченной могиле щеке. Льва созвездье пройдя, из тумана К нам глядит с нежным светом в зрачке, Из-за логова Льва, из тумана, Манит ласкою в ясном зрачке.
Перст подняв, отвечала Психея: — Нет, не верю я этим рогам, Не доверюсь я бледным рогам. Торопись! Улетим поскорее От беды, угрожающей нам! — Затряслась; ее крылья за нею Волочились по пыльным камням. Зарыдала; а перья за нею Волочились по грязным камням, Так печально ползли по камням!
Я ответил: — Нас манит сиянье, Все твои опасения — бред! Все твои колебания — бред! Надежду и Очарованье Пророчит нам радостный свет. Посмотри на сияющий свет! Крепче веруй ты в это сверканье, И оно нас избавит от бед! Положись ты на это сверканье! Нас избавит от горя и бед В темном небе сияющий свет!
Целовал я ее, утешая, Разогнал темноту ее дум, Победил темноту ее дум. Так дошли мы до самого края. Видим: склеп, молчалив и угрюм, Вход в него молчалив и угрюм. — Что за надпись, сестра дорогая, Здесь, на склепе? — спросил я, угрюм. Та в ответ: — Улялюм… Улялюм… Вот могила твоей Улялюм!
Стал я сразу печальный и серый, Словно листьев сухой хоровод, Словно прелой листвы хоровод. Я вскричал: — Одинокий без меры Был октябрь в тот мучительный год! Видел я этот склеп… этот свод… Ношу снес я под каменный свод! Что за демон как раз через год Вновь под тот же привел меня свод? Да, припомнил я волны Оберы, Вспомнил область туманную Нодд! Да, припомнил я берег Оберы, Вспомнил призраков в зарослях Нодд!
перевод Н. Чуковского
Фильм «Всевидящее око», в котором к месту или не к месту, введен персонаж Эдгар Аллан По: The_Pale_Blue_Eye
Прочитал я когда-то в книге «Марк Твен. Собрание сочинений, т. 12» в «ИЗ «АВТОБИОГРАФИИ»» с. 262 суждение Твена о Брете Гарте, запало. Нашел в нете этот кусок.
Он ушел к себе в комнату и, вооружившись бутылкой виски и разведя для комфорта огонь в камине, работал всю ночь. В шестом часу утра он позвонил Джорджу: бутылка была пуста, и он велел принести другую; к девяти часам утра он успел выпить и добавочную порцию и явился к завтраку не пьяный и даже не на взводе, а такой же как всегда, веселый и оживленный. Рассказ был кончен — кончен вовремя, и лишняя сотня долларов была ему обеспечена. Мне любопытно было знать, на что похож рассказ, дописанный в таких условиях, и через какой-нибудь час я это узнал. В десять часов утра у нас в библиотеке собрался клуб молодых девушек, «Клуб субботних утренников» — так он назывался. Беседовать с девочками должен был я, но я попросил Гарта занять мое место и прочесть им свой рассказ. Он начал чтение, но скоро стало ясно, что он, как большинство людей, не умеет читать вслух; тогда я взял у него рассказ и прочел сам. Вторая половина рассказа была написана при неблагоприятных условиях, о которых я уже говорил; насколько я знаю, об этом рассказе никогда не говорили в печати, и, кажется, он остался совершенно неизвестен, но, по моему убеждению, это одно из лучших созданий Гарта.
Из долины Тавазэнта, Из долины Вайоминга, Из лесистой Тоскалузы, От Скалистых Гор далеких, От озер Страны Полночной Все народы увидали Отдаленный дым Покваны, Дым призывный Трубки Мира.
И пророки всех народов Говорили: «То Поквана! Этим дымом отдаленным, Что сгибается, как ива, Как рука, кивает, манит, Гитчи Манито могучий Племена людей сзывает, На совет зовет народы».
Вдоль потоков, по равнинам, Шли вожди от всех народов, Шли Чоктосы и Команчи, Шли Шошоны и Омоги, Шли Гуроны и Мэндэны, Делавэры и Могоки, Черноногие и Поны, Оджибвеи и Дакоты — Шли к горам Большой Равнины, Пред лицо Владыки Жизни.
…
У Великого Медведя Он украл Священный Вампум, С толстой шеи Мише-Моквы, Пред которым трепетали Все народы, снял он Вампум В час, когда на горных высях Спал медведь, тяжелый, грузный, Как утес, обросший мохом, Серым мохом в бурых пятнах.
Тихо он к нему подкрался, Так подкрался осторожно, Что его почти касались Когти красные медведя, А горячее дыханье Обдавало жаром руки. Осторожно снял он Вампум По ушам, по длинной морде Исполина Мише-Моквы; Ничего не услыхали Уши круглые медведя, Ничего не разглядели Глазки сонные — и только Из ноздрей его дыханье Обдавало жаром руки.
Кончив, палицей взмахнул он, Крикнул громко и протяжно И ударил Мише-Мокву В середину лба с размаху, Между глаз ударил прямо!
…
Резвы ноги Гайаваты! Запустив стрелу из лука, Он бежал за ней так быстро, Что стрелу опережал он. Мощны руки Гайаваты! Десять раз, не отдыхая, Мог согнуть он лук упругий Так легко, что догоняли На лету друг друга стрелы.
Рукавицы Гайаваты, Рукавицы, Минджикэвон, Из оленьей мягкой шкуры Обладали дивной силой: Сокрушать он мог в них скалы, Раздроблять в песчинки камни. Мокасины Гайаваты Из оленьей мягкой шкуры Волшебство в себе таили: Привязавши их к лодыжкам, Прикрепив к ногам ремнями, С каждым шагом Гайавата Мог по целой миле делать.
…
Так ужели Гайавата Заходил в страну Дакотов, Чтоб купить головок к стрелам, Наконечников из яшмы, Из кремня и халцедона? Не затем ли, чтоб украдкой Посмотреть на Миннегагу, Встретить взор ее пугливый, Услыхать одежды шорох За дверною занавеской, Как глядят на Миннегагу, Что горит сквозь ветви леса, Как внимают водопаду За зеленой чащей леса?
…
Было два у Гайаваты Неизменных, верных друга. Сердце, душу Гайаваты Знали в радостях и в горе Только двое: Чайбайабос, Музыкант, и мощный Квазинд.
Меж вигвамов их тропинка Не могла в траве заглохнуть; Сплетни, лживые наветы Не могли посеять злобы И раздора между ними: Обо всем они держали Лишь втроем совет согласный, Обо всем с открытым сердцем Говорили меж собою И стремились только к благу Всех племен и всех народов.
…
Так построил он пирогу Над рекою, средь долины, В глубине лесов дремучих, И вся жизнь лесов была в ней, Все их тайны, все их чары: Гибкость лиственницы темной, Крепость мощных сучьев кедра И березы стройной легкость; На воде она качалась, Словно желтый лист осенний, Словно желтая кувшинка.
Весел не было на лодке, В веслах он и не нуждался: Мысль ему веслом служила, А рулем служила воля; Обогнать он мог хоть ветер, Путь держать — куда хотелось.
…
На песчаном дне на белом Дремлет мощный Мише-Нама, Царь всех рыб, осетр тяжелый, Раскрывает жабры тихо, Тихо водит плавниками И хвостом песок взметает. В боевом вооруженье, — Под щитами костяными На плечах, на лбу широком, В боевых нарядных красках — Голубых, пурпурных, желтых, — Он лежит на дне песчаном; И над ним-то Гайавата Стал в березовой пироге С длинной удочкой из кедра.
…
«Муж с женой подобен луку, Луку с крепкой тетивою; Хоть она его сгибает, Но ему сама послушна, Хоть она его и тянет, Но сама с ним неразлучна; Порознь оба бесполезны!»
Так раздумывал нередко Гайавата и томился То отчаяньем, то страстью, То тревожною надеждой, Предаваясь пылким грезам О прекрасной Миннегаге Из страны Дакотов диких.
…
Стану петь, как По-Пок-Кивис, Как красавец Йенадиззи Танцевал под звуки флейты, Как учтивый Чайбайабос, Сладкогласный Чайбайабос Песни пел любви-томленья И как Ягу, дивный мастер И рассказывать и хвастать, Сказки сказывал на свадьбе, Чтобы пир был веселее, Чтобы время шло приятней, Чтоб довольны были гости!
Пышный пир дала Нокомис, Пышно праздновала свадьбу! Чаши были все из липы, Ярко-белые и с глянцем, Ложки были все из рога, Ярко-черные и с глянцем.
…
Лето шло, и Шавондази Посылал, вздыхая страстно, Из полдневных стран на север Негу пламенных лобзаний. Рос и зрел на солнце маис И во всем великолепье, Наконец, предстал на нивах: Нарядился в кисти, в перья, В разноцветные одежды; А блестящие початки Налилися сладким соком, Засверкали из подсохших, Разорвавшихся покровов.
И сказала Миннегаге Престарелая Нокомис: «Вот и Месяц Листопада! Дикий рис в лугах уж собран, И готов к уборке маис; Время нам идти на нивы И с Мондамином бороться — Снять с него все перья, кисти, Снять наряд зелено-желтый!»
И сейчас же Миннегага Вышла весело из дома С престарелою Нокомис, И они созвали женщин, Молодежь к себе созвали, Чтоб сбирать созревший маис, Чтоб лущить его початки.
…
След, направленный к вигваму, Был эмблемой приглашенья, Знаком дружеского пира; Окровавленные руки, Грозно поднятые кверху, — Знаком гнева и угрозы.
Кончив труд свой, Гайавата Показал его народу, Разъяснил его значенье И промолвил: «Посмотрите! На могилах ваших предков Нет ни символов, ни знаков. Так пойдите, нарисуйте Каждый — свой домашний символ, Древний прадедовский тотем, Чтоб грядущим поколеньям Можно было различать их».
И на столбиках могильных Все тогда нарисовали Каждый — свой фамильный тотем, Каждый — свой домашний символ: Журавля, Бобра, Медведя, Черепаху иль Оленя. Это было указаньем, Что под столбиком могильным Погребен начальник рода.
…
«Гитчи Манито! — вскричал он, Обращая взоры к небу С беспредельною тоскою. — Пощади нас, о Всесильный, Дай нам пищи, иль погибнем! Пищи дай для Миннегаги — Умирает Миннегага!»
…
С ветром путь держа на север, В небе стаями летели, Мчались лебеди, как стрелы, Как большие стрелы в перьях, И скликалися, как люди; Плыли гуси длинной цепью, Изгибавшейся, подобно Тетиве из жил оленя, Разорвавшейся на луке; В одиночку и попарно, С быстрым, резким свистом крыльев, Высоко нырки летели, Пролетали на болота Мушкодаза и Шух-шух-га.
…
Никогда табак наш не был Так душист и так приятен, Никогда не зеленели Наши нивы так, как ныне, В день, когда из стран Востока Вы пришли в селенье наше!»
И наставник бледнолицых, Их пророк в одежде черной, Отвечал ему приветом: «Мир тебе, о Гайавата! Мир твоей стране родимой, Мир молитвы, мир прощенья, Мир Христа и свет Марии!»
…
Когда-то давно, прочитав книгу «Сумма технологии», выписал несколько цитат, приведенных ниже. Меня тогда беспокоила именно эта проблема, выраженная в цитатах, как “кожей” прочувствовать, например, строгое математическое доказательство вычисление градиента. Вполне сознаю, что это не каждому дано, а судя по цитатам, не всегда возможно. Конечно, замечательная фантастика, сравнимая с Азимовым, Гаррисоном, Стругацкими, Кларком, Брэдбери. Но, «Сумма технологии» вывела его для меня где-то на уровень с Норбертом Винером, в философском плане. Было ему ко времени публикации около 42 лет. Радужные мечты о встрече собратьев по разуму, подпитанные мнением членкора АН СССР Шкловского, через некоторое время рассеялись. Шкловский пересчитал вероятность этого события раньше и признал ее практически нулевой.
Вот вам пример диссонанса между чувствами и геометрическими расчетами. Было время, я не мог прочувствовать, что если равномерно натянуть веревку, удлиненную на 1 метр больше окружности Земли, то под ней пролезет собака. Люди едят, пьют и прочее. Геометрии это — не свойственно. Удлиняем с 0 до 1 метра. В результате диаметр увеличивается на 0,3183… метра, 1 деленная на Пи. Независимо от 13 тысяч километров и до миллионов. Если в далеком космосе не вступит в дело гравитация, возможно. Говорят, что параллельные, порой, могут сходиться.
Из книги “Станислав Лем. Сумма технологии. Москва, “Мир”, 1968”
с. 365
Если научную теорию можно не только подвергнуть проверке опытом и не только вмонтировать в уже возведенное здание “информационной структуры” всей нашей науки, если, помимо этого, ее еще можно и переживать субъективно, испытывая ощущение, будто благодаря этой теории мы обретаем особое состояние “понимания сути дела”, дающую нам интеллектуальную удовлетворенность, то это вроде как люкс-надбавка и ее следует принимать с сердечным благодарением, но нельзя домогаться в категорической форме, всегда и от всех явлений. На процессы понимания слишком уж сильно влияют особенности нашего, по неизбежности несколько “животного”, разума, чтоб мы имели право требовать от науки объяснений, которые столь полно удовлетворяют наше любопытство, что можно будет не только с ними свыкнутся, но еще пережить их “с пониманием”. Если бы не дедуктивные системы математики, мы были бы почти совершенно беспомощны перед всеми явлениями, выходящими за рамки нашей биологической среды, то есть того, что доступно нашим зрительно-двигательным и тактильно-слуховым ощущениям. Призыв создавать теории “как можно более безумные”, которому вторит хор физиков, зовет именно радикально порвать те мощные связи, которые соединяют даже наши абстракции с первоосновой повседневного опыта.
с. 369
Желание получить “объясняющую” теорию понятно, но овладеть явлением (если, разумеется, это возможно), то есть сделать его воспроизводимым, регулируемым, научиться увеличивать или уменьшать вероятность его реализации, важнее, чем понимать его сущность. Может быть, это понимание покажется в конечном счете вышеупомянутой люкс-надбавкой, которая обеспечивала человеку духовный комфорт лишь на определенном этапе развития познания, а может, этого и не произойдет.
с. 380
Путь реальных уточнений, по которому шло множество ученых, — пожалуй, с Поппером во главе, ибо это он заменил в соответствии с подлинным положением вещей эмпирическую “проверяемость” эмпирической же “фальсифицируемостью” (опровержиемостью) ⃰, — привел констатации того, что теоретические термины из эмпирических фактов вывести не удается, то есть что нет в фактах абсолютно ничего такого, что вынуждало бы нас к приятию тех, а не иных “сущностей” (в роде, например, “амплитуда вероятности”). Теоретическая трактовка фактов – это такое их обобщение, которое не является ни полностью произвольным (в смысле радикального конвенционализма), ни полностью детерминированными (в смысле наивной индукции).
Таким образом, мы опять очутились на кратчайшем пути к тому, чтобы утонуть в рассуждениях о проблемах, над которыми долгие века бьется философия, а именно присутствуют ли “universalia in rebus” (общие понятия в конкретных вещах) и если да, то в какой мере. И этот извечный спор между номинализмом, реализмом и концептуализмом становится капканом для ни в чем не повинных конструкторов, а единственная возможность бежать от размышления над этими достопочтенными проблемами – это маневр, выводящий на позиции спасительного эмпиризма.
——————-
⃰ Карл Поппер (род. В 1902 г.) – австрийский логик и философ. Он предложил считать критерием эмпиричности (а стало быть, и осмысленности) высказывания его “фальсифицируемость” (возможность опровержения). Иными словами, если исследователь не в состоянии сказать, чем бы эмпирически отличался наш мир от мира, в котором рассматриваемое высказывание было бы ложным, то это высказывание вообще не является осмысленным. Например, если все возможные (хотя бы мыслимые) факты подтверждают ту или иную теорию, то эта теория является неэмпирической. Этот критерий позволяет, в частности, отсечь от науки все религиозные истины. Так, например, любой мыслимый факт легко увязать с утверждением о триединстве бога, поэтому последнее утверждение лишено смысла. Прим. ред.
Я натолкнулся на эту книгу случайно. Рафинированный товарищ назвал бы ее книжкой. Возвращались мы после месячной командировки из Мурманска. Из-за билетов на самолет до Иркутска пришлось остановиться в Ленинграде. Знал я это общежитие от завода, который приходил в упадок, как и наш. Вспоминается августовский вечер, солнце садится над Невой, а мы потихоньку попиваем пивко. Но, раньше, в каком-то книжном киоске я купил книжку в бумажном переплете, “Москва — Петушки” Ерофеева. В комнате на четверых неярко горит лампочка, без абажура. Читаю, прихожу в восторг. Ну, так бывает, если что-то внезапно понравилось, очень необычно, 90-е.
По правде говоря, после шестидесяти это слушать довольно печально. Особенно, если жизнь не совсем удалась. Но, в молодости, эта повесть побуждала к действию. Не поймите превратно. Хотя, возможно, вы окажетесь правы.
Дальше информация по сюжету, которая и для меня была незнакома.
Се́ка — карточная игра, известная в СССР и странах, образовавшихся после его распада. У этой игры есть различные названия и разновидности: сикка, сичка, стрекоза, тринка, трынка, дрынка, три листа, два листа, и другие. В старину ходила другая игра, торговля, которая и считается предшественницей секи.
Правила игры «сека»
Участвовать могут от 2 до 10 человек. Используется колода в 32 или в 36 карт. Игроки получают 3 карты (по одной за сдачу), а затем подсчитывают свои очки. Стоимость карт в очках: туз 11 очков, от короля до десятки — 10 очков, остальные — по своему достоинству. Если решено добавить в колоду джокер, то игрок может приписать ему любое значение. Иногда вместо джокера используется шестерка, в этой игре на карточном жаргоне называемая шахой. Правила подсчета очков необходимо скрупулезно оговорить перед началом игры. Соблюдаться они должны очень строго. Например:
• подсчитывается количество очков на картах одной масти;
• подсчитываются очки карт одного достоинства. Самая старшая комбинация 3 туза — 33 очка;
• по договоренности комбинация трех карт старше комбинации карт одной масти.
Каждый игрок ставит на кон условленную сумму денег. Игра «без потолка» (без ограничений) встречается очень редко. Первую ставку делает игрок, сидящий слева от сдатчика. Он может сделать любую взятку или сказать «пас». Правда, пасуя, он должен сбросить свои карты в колоду. Колода кладется в центр стола.
До следующей сдачи она считается неприкосновенной. Когда ставка сделана, второй игрок приступает к игре. Он делает ставку не менее предыдущей, но и не больше максимальной. Ставка, следующая за сделанной, называется «пройти» или «пройтись». Последняя ставка называется «проходной суммой» или «проходом». Ставки делаются до тех пор, пока карты не останутся на руках у двух игроков.
Один из этих оставшихся игроков имеет право открыть свои карты — то есть «вскрыться» — для сравнения с картами противника. При этом игрок ставит на кон проходную сумму. Выигрывает тот, у кого больше очков на руках. Если количество очков у обоих противников (вскрывшего и партнера) одинаковое, то получилась ситуация, которая называется «секой» или «сварой». В этом случае разыгрывается кон в следующей сдаче. Остальные участники могут «вступить в свару» при условии, что внесли ставку в размере половины кона. Если оказалось, что 3 игрока имеют одинаковое количество очков, то четвертый, при желании вступить в «свару», должен поставить на кон сумму в размере одной трети этого кона. Иногда игра в секу ведется в темную. Игроки делают ставки, не заглядывая в карты. Проходная сумма при этом удваивается.
Александр Блок
СОЛОВЬИНЫЙ САД
1
Я ломаю слоистые скалы В час отлива на илистом дне, И таскает осел мой усталый Их куски на мохнатой спине.
Донесем до железной дороги, Сложим в кучу, — и к морю опять Нас ведут волосатые ноги, И осел начинает кричать.
И кричит, и трубит он, — отрадно, Что идет налегке хоть назад. А у самой дороги — прохладный И тенистый раскинулся сад.
По ограде высокой и длинной Лишних роз к нам свисают цветы. Не смолкает напев соловьиный, Что-то шепчут ручьи и листы.
Крик осла моего раздается Каждый раз у садовых ворот, А в саду кто-то тихо смеется, И потом — отойдет и поет.
И, вникая в напев беспокойный, Я гляжу, понукая осла, Как на берег скалистый и знойный Опускается синяя мгла.
2
Знойный день догорает бесследно, Сумрак ночи ползет сквозь кусты; И осел удивляется, бедный: «Что, хозяин, раздумался ты?»
Или разум от зноя мутится, Замечтался ли в сумраке я? Только все неотступнее снится Жизнь другая — моя, не моя…
И чего в этой хижине тесной Я, бедняк обездоленный, жду, Повторяя напев неизвестный, В соловьином звенящий саду?
Не доносятся жизни проклятья В этот сад, обнесенный стеной, В синем сумраке белое платье За решеткой мелькает резной.
Каждый вечер в закатном тумане Прохожу мимо этих ворот, И она меня, легкая, манит И круженьем, и пеньем зовет.
И в призывном круженье и пенье Я забытое что-то ловлю, И любить начинаю томленье, Недоступность ограды люблю.
3
Отдыхает осел утомленный, Брошен лом на песке под скалой, А хозяин блуждает влюбленный За ночною, за знойною мглой.
И знакомый, пустой, каменистый, Но сегодня — таинственный путь Вновь приводит к ограде тенистой, Убегающей в синюю муть.
И томление все безысходней, И идут за часами часы, И колючие розы сегодня Опустились под тягой росы.
Наказанье ли ждет, иль награда, Если я уклонюсь от пути? Как бы в дверь соловьиного сада Постучаться, и можно ль войти?
А уж прошлое кажется странным, И руке не вернуться к труду: Сердце знает, что гостем желанным Буду я в соловьином саду…
4
Правду сердце мое говорило, И ограда была не страшна. Не стучал я — сама отворила Неприступные двери она.
Вдоль прохладной дороги, меж лилий, Однозвучно запели ручьи, Сладкой песнью меня оглушили, Взяли душу мою соловьи.
Чуждый край незнакомого счастья Мне открыли объятия те, И звенели, спадая, запястья Громче, чем в моей нищей мечте.
Опьяненный вином золотистым, Золотым опаленный огнем, Я забыл о пути каменистом, О товарище бедном моем.
5
Пусть укрыла от дольнего горя Утонувшая в розах стена, — Заглушить рокотание моря Соловьиная песнь не вольна!
И вступившая в пенье тревога Рокот волн до меня донесла… Вдруг — виденье: большая дорога И усталая поступь осла…
И во мгле благовонной и знойной Обвиваясь горячей рукой, Повторяет она беспокойно: «Что с тобою, возлюбленный мой?»
Но, вперяясь во мглу сиротливо, Надышаться блаженством спеша, Отдаленного шума прилива Уж не может не слышать душа.
6
Я проснулся на мглистом рассвете Неизвестно которого дня. Спит она, улыбаясь, как дети, — Ей пригрезился сон про меня.
Как под утренним сумраком чарым Лик, прозрачный от страсти, красив!… По далеким и мерным ударам Я узнал, что подходит прилив.
Я окно распахнул голубое, И почудилось, будто возник За далеким рычаньем прибоя Призывающий жалобный крик.
Крик осла был протяжен и долог, Проникал в мою душу, как стон, И тихонько задернул я полог, Чтоб продлить очарованный сон.
И, спускаясь по камням ограды, Я нарушил цветов забытье. Их шипы, точно руки из сада, Уцепились за платье мое.
7
Путь знакомый и прежде недлинный В это утро кремнист и тяжел. Я вступаю на берег пустынный, Где остался мой дом и осел.
Или я заблудился в тумане? Или кто-нибудь шутит со мной? Нет, я помню камней очертанье, Тощий куст и скалу над водой…
Где же дом? — И скользящей ногою Спотыкаюсь о брошенный лом, Тяжкий, ржавый, под черной скалою Затянувшийся мокрым песком…
Размахнувшись движеньем знакомым (Или все еще это во сне?), Я ударил заржавленным ломом По слоистому камню на дне…
И оттуда, где серые спруты Покачнулись в лазурной щели, Закарабкался краб всполохнутый И присел на песчаной мели.
Я подвинулся, — он приподнялся, Широко разевая клешни, Но сейчас же с другим повстречался, Подрались и пропали они…
А с тропинки, протоптанной мною, Там, где хижина прежде была, Стал спускаться рабочий с киркою, Погоняя чужого осла.
Согласно старинному преданию, некий Роно, живший в эпоху одного из древнейших вождей Гавайи, в припадке ревности убил свою жену, которую нежно любил. Обезумев от скорби и сожаления по поводу совершенного им злодеяния, он стал носиться по острову, вступая в драку и убивая всех встречных; затем, утомившись, но не насытившись кровью, он покинул родину на пироге, пообещав когда-нибудь вернуться на плавающем острове и привезти с собой кокосовые пальмы, свиней и собак. Эта легенда послужила темой для народной песни, и жрецы придали ей религиозный характер, причислив Роно к сонму богов. Веря в предсказание, островитяне из года в год с бесконечным терпением ожидали возвращения Роно.
Когда показались английские корабли, верховный жрец Коа и его сын Оне-Ла заявили, что это сам Роно исполнил свое обещание. С тех пор для всего населения острова Кук стал настоящим богом. Встречая его, туземцы падали ниц, жрецы обращались к нему с речами и молитвами; его обкуривали бы ладаном, если бы на Гавайи существовал такой обычай. Командир ясно сознавал, что за всем этим кроется какая-то тайна; но совершенно не понимая, в чем дело, он решил, ради удобств своих матросов и ради блага науки, использовать загадочные обстоятельства, которых не мог объяснить.
Туземец, вооруженный «пахоа», стал вызывать командира на бой, и так как он не прекращал своих угроз, Кук выстрелил в него из пистолета, заряженного мелкокалиберной пулей. Гаваец, защищенный толстой циновкой, убедившись, что не ранен, осмелел; в это время, заметив других подступавших все ближе туземцев, командир выстрелил из ружья и убил ближайшего из них.
Это послужило сигналом к общему нападению. В последний раз Кука видели, когда он подавал знаки шлюпкам прекратить огонь и подойти к берегу, чтобы взять его малочисленный отряд. Но было уже поздно! Кука повалили на землю. «Как только он упал, туземцы испустили радостный крик, — сообщается в отчете; — они немедленно поволокли его по берегу и, передавая друг другу кинжал, стали с дикой яростью наносить ему удары даже после того, как он уже перестал дышать». Так погиб великий мореплаватель, без сомнения, самый знаменитый из всех, рожденных в Англии. Смелость его замыслов, настойчивость при их осуществлении, широта его знаний заставляют видеть в нем подлинного моряка-первооткрывателя.
Владимир Высоцкий — Одна научная загадка, или Почему аборигены съели Кука (1980)
Нынче ветрено и волны с перехлестом. Скоро осень, все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги.
Дева тешит до известного предела — дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятья невозможны, ни измена!
* * *
Посылаю тебе, Постум, эти книги. Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко? Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги? Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Вместо слабых мира этого и сильных — лишь согласное гуденье насекомых.
* * *
Здесь лежит купец из Азии. Толковым был купцом он — деловит, но незаметен. Умер быстро — лихорадка. По торговым он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем. Он в сражениях империю прославил. Сколько раз могли убить! а умер старцем. Даже здесь не существует, Постум, правил.
* * *
Пусть и вправду, Постум, курица не птица, но с куриными мозгами хватишь горя. Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Говоришь, что все наместники — ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
* * *
Этот ливень переждать с тобой, гетера, я согласен, но давай-ка без торговли: брать сестерций с покрывающего тела — все равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа? Чтобы лужу оставлял я — не бывало. Вот найдешь себе какого-нибудь мужа, он и будет протекать на покрывало.
* * *
Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной: «Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом. Разыщу большой кувшин, воды налью им… Как там в Ливии, мой Постум, — или где там? Неужели до сих пор еще воюем?
* * *
Помнишь, Постум, у наместника сестрица? Худощавая, но с полными ногами. Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица. Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются созвездья.
* * *
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит. Забери из-под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле в дом гетер под городскую нашу стену. Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену.
Понт шумит за черной изгородью пиний. Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке — Старший Плиний. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
Наверняка, гениально. Но зачем переводить про все этого антика, а именно:
Этот ливень переждать с тобой, гетера, я согласен, но давай-ка без торговли: брать сестерций с покрывающего тела — все равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа? Чтобы лужу оставлял я — не бывало. Вот найдешь себе какого-нибудь мужа, он и будет протекать на покрывало.
На мой взгляд, этот кусочек портит общий настрой произведения. Хотя, не мне судить.
Нужно отдать должное Марциалу, если это не придумка автора, идея неплоха.
Скачать «ФИХТЕНГОЛЬЦ.Г.М. Курс дифференциального и интегрального исчисления.», 3 тома.
Вышел фильм 2024 года. Пока не скачал, но вот один комментарий.
Однажды Георгий и подрастащее поколение смотрели в кинотеатре новый фильм «Мастер и Маргарита». После титров они вышли на пустую улицу. Пробило полночь.
Падал снег.
— И как тебе? — спросило поколение. — Красиво снятое дорогое кино с прекрасной игрой актёров, — сообщил Георгий. — Мне абсолютно не понравилось.
Это кино не по Булгакову, а по мотивам Булгакова ( о чём честно сообщается в титрах). От Михаила Афанасьевича там — от силы 20 %. В сталинской альтернативной Москве (там построены все здания, что замышлялись, включая огромный Дворец Советов) должны ставить пьесу «Пилат». Однако, её снимают с показа. Пьесу громит критик Латунский. Берлиоз кается, что опубликовал в журнале, Алоизий Могарыч предлагает собрать митинг протеста, но никто не приходит. Драматурга арестовывают по 58-й статье «антисоветская агитация», помещают в психушку, он совершает самоубийство. Параллельно у него роман с Маргаритой, и всё вертится вокруг них. Он знакомится с таинственным иностранцем, говорящим по-немецки. Под конец писатель уже сам не может отличить — где его книга, а где явь — они сливаются в единое целое. Никаких «осетрина бывает только первой свежести». Никаких «а что это за шаги такое на лестнице? А это нас арестовывать идут. Аааа, ну-ну». Никакого Иуды из Кириафа. Линия Пилат-Иешуа вообще идёт вскользь, две с половиной сцены по пять минут. Никакого Никанора Иваныча со «сдавайте валюту». Никакого «ты не похож на архиерея, Азазелло». Никакого «всё кусается…кушай, Бегемот». Никакого «вы, ээээ, дайте нам вообще закусочку, ээээ». Никакого «позволил бы я себе налить даме водки? Это чистый спирт!». Никакого вампира Варенухи. Почти НИЧЕГО. Есть великий бал у Сатаны, есть сцена на Патриарших, есть варьете с сеансом чёрной магии (где Коровьев косплеит Джокера), И на этом — практически всё. Данное творение — режиссёра, а не Булгакова. Фирменный булгаковский юмор исчез от слова совсем. Предвидятся страдания сталинистов — как снова за госбюджет сняли поклёп на дивного Сталина. Антисталинизма в фильме и верно много. Это и критик Латунский, клеймящий чуждые тенденции в пьесе Мастера, и раскаяние Берлиоза (чего у Булгакова не было), и истеричный энкаведешник на допросе (чего тоже не было), и чудящиеся Мастеру три креста с распятыми во дворе Лубянки. В конце сталинская Москва и вовсе погибает среди взрывов и пожаров, а Мастер и Воланд смотрят на пламя. Либеральная пресса захлебнулась в восторге рецензий, оно и понятно — покажи сталинские репрессии в «Холопе», они бы и его хвалили. Сталинисты же не вспомнят, что роман Булгакова — умная, тонкая и смешная антисоветская и антисталинская сатира. Мало кто упомянул, что режиссёр «Мастера и Маргариты» Михаил Локшин: сын американского доктора Арнольда Локшина, фанатичного коммуниста, в 1986 году сбежавшего из США в СССР. Может, поэтому в кино перебор с актёрами с Запада. Воланд немец, Пилат датчанин, Иешуа голландец. Аугуст Диль играет Воланда изумительно, и это лучший Воланд, что я видел. Колокольников в роли Коровьева прям очень хорош. Кот Бегемот убог компьютерной графикой. Цыганов изображает Мастера стерильно, он во всех фильмах одинаков. Снигирь совершенно голая, мне этого достаточно. Сцены великого бала Сатаны, пролёта Маргариты над ночной Москвой, шоу в варьете сняты потрясающе. Если бы весь фильм был снят в таком ключе — это была бы лучшая экранизация Булгакова. Но режиссёр решил, что он художник, он так видит. А со зрением у него проблемы. Видимо, Георгию так и не дождаться нормальной экранизации «МиМ». Эта уже третья, которая неудачна. Но бюджет она окупит, тут нет сомнений. А победителей не судят. Вернув поколение бывшей, Георгий двинулся к метро. В лунном свете рядом с ним незримо шагал другой человек. «Боги, боги, какая пошлая экранизация! — произнёс Георгий. — Но ты мне, пожалуйста, скажи, ведь её не было! Молю тебя, скажи, не было?» «Ну, конечно не было, — ответил тот хриплым голосом, — тебе это померещилось». Георгий посмотрел на него, и довольно улыбнулся.
Достался мне от отца словарь иностранных слов где-то 1952 года издания, в конце которого помещались крылатые латинские выражения. Словарь потерялся, но захотелось восстановить те из них, которые запомнились полностью, или припомнились с помощью GOOGLE. В процессе написания успел заказать на OZON и даже скачать. В моем экземпляре заинтересовавшие меня выражения были отмечены, но беда не большая.
Скачать “Краткий словарь иностранных слов. Под ред. И.Лехина и Ф.Петрова.”
ALMA MATER [а́льма-ма́тер] — ≪мать-кормилица≫, высшая школа, дающая духовную пищу своим питомцам – старинное название студентами своего университета.
ALTER EGO [а́льтер э́го] — букв. ≪другой я≫; близкий друг и единомышленник.
AMICUS PLATO, SED MAGIS AMICA EST VERITAS [ами́кус Пля́то, сэд ма́гис ами́ка эст вэ́ритас] — ≪Платон – друг, но истина еще больший друг≫, истина дороже всего (слова, приписываемые Аристотелю).
ANTE CRISTUM (A.C.) [а́нтэ кри́стум] — до христианской эры.
AQUA VITAE [а́ква ви́та] — водка.
ARS LONGA, VITA BREVIS [арс лёнга, ви́та брэ́вис] — искусство долговечно, а жизнь (человека) коротка.
AUT CAESAR, AUT NIHIL [аут Цэ́зар, аут ни́хиль] — ≪или Цезарь, или ничто≫, или всё, или ничего.
AVE, CAESAR, MORITURITESALUTANT [а́вэ, Це́зар, мориту́ри тэ салю́тант] — здравствуй, Цезарь, идущие на смерть тебя приветствуют.
BISDAT, QUICITODAT [бис дат, кви ци́то дат] — вдвойне даёт тот, кто даёт скоро.
CARTHAGO DELENDA EST [карта́го дэле́нда эст] — Карфаген должен быть разрушен. В разгар Пунических войн, римский государственный деятель Катон Старший заканчивал все свои речи в сенате (вне зависимости от их тематики) этой фразой.
CASUS BELLI [ка́зус бэ́лли] — повод к войне.
CIRCULUS VITIOSUS [ци́ркулюс вицио́зус] — ≪порочный круг≫; приведение в качестве доказательства того, что само нуждается в доказательстве; безвыходное положение.
COGITO, ERGO SUM [ко́гито, э́рго сум]— ≪мыслю, следовательно существую≫; является латинским переводом утверждения Декарта.
CUI PRODEST? [ку́и про́дэст] — кому выгодно?
DEGUSTIBUSNONESTDISPUTANDUM [дэ гу́стибус нон эст диспута́ндум] — о вкусах не спорят.
DEMORTUISAUTBENE, AUTNIHIL [дэ мо́ртуис аут бэнэ, аут ни́хиль] — о мёртвых следует говорить хорошее, или ничего не говорить.
DIVIDE ET IMPERA [ди́видэ эт и́мпэра] — разделяй и властвуй.
DIXI [ди́кси] — ≪я сказал≫, я высказался.
DIXIETANIMAMLEVAVI [ди́кси эт а́нимам лева́ви] — сказал и облегчил тем душу.
DUM SPIRO, SPERO [дум спи́ро, спэ́ро] — пока дышу, надеюсь.
DURA LEX, SED LEX [ду́ра лекс, сэд лекс] — закон суров, но это закон.
ERRARE HUMANUM EST [эрра́рэ хума́нум эст] — ошибаться свойственно человеку.
EST MODUS IN REBUS [эст мо́дус ин рэбу́с] — ≪есть мера в вещах≫, всему есть предел.
ET CETERA (ETC) [эт це́тэра] — и прочее. В словаре ошибка, CAETERA.
EXLIBRIS [экс ли́брис] — из книг (такого-то).
EX UNGUE LEONEM [экс у́нгвэ лео́нэм] — по когтям узнают льва; видна птица по полету.
FINISCORONATOPUS [фи́нис коро́нат о́пус] — конец – делу венец.
MODUS VIVENDI [мо́дус вивэ́нди] — образ жизни, условия существования, временное соглашение.
NOTA BENE(N.B.) [но́та бэ́нэ] — ≪хорошо заметь≫, обрати внимание.
OMNIAMEAMECUMPORTO [о́мниа мэ́а мэ́кум по́рто] — ≪всё своё ношу с собой≫ (изречение греческого мудреца Бианта); истинное богатство человека в его внутреннем содержании.
O, SANCTASIMPLICITAS! [о, са́нкта симпли́цитас] — ≪о, святая простота! ≫ – восклицание, приписываемое Яну Гусу, увидевшему, что какая-то старуха подбрасывает дрова в костер, на котором его сжигали.
OTEMPORA, OMORES! [о тэ́мпора, о мо́рэс] — ≪о времена, о нравы! ≫ – восклицание Цицерона в его речи против Катилины.
PANEMETCIRCENSES [па́нэм эт цирце́нзэс] — ≪хлеба и зрелищ≫.
PERASPERAADASTRA [пэр а́спэра ад а́стра] — через тернии к звёздам.
POST SCRIPTUM(P.S.) [пост скри́птум] — ≪после написанного≫ (приписка к письму).
QUODERATDEMONSTRANDUM [квод э́рат демонстра́ндум] — что и требовалось доказать.
QUODLICETJOVI, NONLICETBOVI [квод ли́цет Йо́ви, нон ли́цет бо́ви] — ≪что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку≫.
QUO VADIS? [кво ва́дис] — куда идёшь?
REPETITIOESTMATERSTUDIORUM [рэпэти́цио эст ма́тэр студио́рум] — повторение – мать учения.
SALUS POPULI SUPREMA LEX ESTO [са́люс по́пули супрэ́ма лекс э́сто] — благо народа – высший закон.
SAPIENTI SAT [сапиэ́нти сат] — для понимающего достаточно.
SENATUSPOPULUSQUEROMANUS(S.P.Q.R)[сена́тус популю́ску рома́нус]— сенат и народ Рима.
SICTRANSITGLORIAMUNDI [сик тра́нзит глёриа мунди] — ≪так проходит земная слава≫.
SIVISPACEM, PARABELLUM [си вис па́цэм, па́ра бэ́ллюм] — если хочешь мира, готовься к войне.
SUUM CUIQUE [су́ум ку́иквэ] — каждому своё.
TABULA RASA [та́буля ра́за] — чистая дощечка, т.е. чистый лист; нечто нетронутое.
TEMPORA MUTANTUR, ET NOS MUTAMUR IN ILLIS [тэ́мпора мута́нтур, эт нос мута́мур ин и́ллис] — времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.
TERTIUM NON DATUR [тэ́рциум нон да́тур] — «третьего не дано»; или – или; одно из двух.
TERRA INCOGNITA [тэ́рра инко́гнита] — «неизвестная земля», неизведанная область.
VENI, VIDI, VICI [вэ́ни, ви́ди, ви́ци] — ≪пришел, увидел, победил≫ (по свидетельству историков древности, слова Юлия Цезаря из его донесения сенату о победе над понтийским царём Фарнаком).
